Путешествие в Историю: “По следам” декабристов.

Идея отправиться на Украину, «по следам» декабристов и их движения, небывалого по смелости, дерзости и чистоте, захватившего около 160 лет тому назад почти всю Малороссию, вынашивалась нами — несколькими сотрудниками разных музеев — давно. Готовились планы, карты… Конечно же, спорили о маршрутах.

Разумеется, не миновать златоглавый Киев. А из Киева рукой подать в вольный город Васильков, где началось восстание, где накануне нового, 1826 года на Соборной площади, над речкой Стугной, звучало слово «свобода», и целый городок, ничем не примечательный прежде, отделился от империи, не подчинившись царским властям.

Белая Церковь, Гребенки, Установка, Ковалевка, Трилесы — маршруты восставшего Черниговского полка. На пути его — Мотовиловка, где застрелился на поле брани, увидев неизбежность поражения, младший из братьев Муравьевых Апостолов — Ипполит.

Если поехать в Винницу, до которой за четыре с половиной часа легко добраться киевской электричкой, то оттуда можно отправиться в Немиров, Брацлов, Тульчин. Да, в Тульчин, город Пестеля, где обсуждалась первая республиканская конституция декабристов «Русская правда» (при нависшей над Обществом опасности она была зарыта поблизости, в деревне Кирнасовке).

И как не съездить в Каменку — одну из столиц Южного общества, управы декабристов, возглавленной В. Л. Давыдовым и С. Г. Волконским, к самому Василию Львовичу Давыдову. В дом, слышавший голоса Пушкина и Чайковского.

Если отправиться в житомирском направлении, район действия «Общества соединенных славян», то достигнешь и Млинищ, и бывшего Лещинского лагеря. Движение к Полтаве отбросит нас на добрые три сотни километров от Киева… Но как не взглянуть на Хомутцы, полтавское имение Муравьевых-Апостолов. Не услышать звуки полонеза, внезапно оборвавшегося на том балу в Кибинцах, у вельможи Трощинского, где при известии о смерти императора Александра присутствовали С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы (их реакция показалась странной современникам: «…они как бы сошли с ума» и, едва попрощавшись, ушли).

Кем-то сказано очень верно: история — камень со стертыми письменами. Некоторые видны, а об иных приходится только догадываться. Так и с домами, памятниками — многое сохранилось (даже узаконено мемориальными досками), но еще больше стерто с лица земли, и не только войнами, принесшими стране неисчислимые разрушения. Нередко — людским равнодушием, беззаконным недосмотром или просто неведением. Память о «старых письменах» должна оставаться, и мы, современники, обязаны ее закрепить — и в экспозициях музеев, созданных по всем правилам сложнейшего музейного искусства, и в мемориальных знаках, и в разысканиях историков-краеведов, подлинных хранителей древности своего края.

Впрочем, мы отвлеклись. Мы ехали в Воронки на могилы Волконских. И этот вечер, застигший нас в вольно раскинувшемся селе — произносимом ласково, мягко по-украински: Вороньки,— может быть, запомнился более всего.

«Сергей Григорьевич Волконский похоронен рядом со своей женой Марией Николаевной Волконской в селении Воронках, Черниговской губернии, Бобровицкого уезда под зданием церкви, возведенной над их прахом их дочерью Еленой Сергеевной, в имении ее второго мужа Н. А. Кочубея».

В автобусе весело «гутарили», и, несмотря на обволакивающую жаром тесноту, то и дело раздавался смех. Потом вдруг все стихло — мы расспрашивали наших соседей, как подойти к могилам Волконских. Многие выказали участие, другие молчали, явно недоумевая цели нашего визита — не ближний свет приехали (из самой Москвы), к тому же и ночь на дворе… Какая-то молодая женщина, по всему городская, вызвалась нас проводить. Но ни о церкви с яркими изразцами, существовавшей еще в 30-е годы, ни о богатом, некогда оснащенном самой совершенной иноземной техникой, имении Н. А. Кочубея, где на старости лет, после каторг и ссылок, преклонили свои головы Волконские и их «подснежный друг» Александр Викторович Поджио, ей ничего не известно.

Три коричневые стройные стелы с барельефами Волконского С. Г., Волконской М. Н., Поджио А. В., объединенные архитектурной композицией-мозаикой (негасимый факел), высились на краю проселка. Ветер лениво пошевеливал мертвые листки Искусственного венка («От правления колхоза «Червона зiрька» с. Вороньки»), похоже, задержавшегося здесь с давнего времени. Опрятная ограда сельского погоста, яркая зелень вокруг, тишина…

«Весною 1865 года, ослабевая все более и более, он решился переехать в Малороссию, к дочери, ближе к могиле своей жены».

Читателю надо напомнить, что после снятия полицейского надзора, последовавшего отнюдь не за амнистией 1856 года, а много позже, лето 1863 года Сергей Григорьевич Волконский проводил в Эстляндии. В майоратном владении Александра Христофоровича Бенкендорфа (заклятого врага декабристов), и все потому, что судьбе было угодно соединить дочь Бенкендорфа — Марию Александровну с фамилией Волконских. Оттуда сын Волконского, Михаил Сергеевич, был внезапно вызван в село Воронки к опасно заболевшей матери.

«Подточенные испытаниями силы не выдержали новых страданий, изнуряемая постоянной лихорадкою, через 6 недель она скончалась на руках сына и дочери 56 лет от роду».

Сергей Григорьевич тогда не мог приехать к ней, прикованный сам к постели: утрата столь потрясла, что его разбил паралич, передвигаться он мог лишь в кресле на колесах. Однако при первой возможности он отправился в Воронки на могилу жены. Потом лечение в Петербурге и на водах в Виши, которое ничего не дало. Умирать он вернулся сюда.

Волконский сохранил необыкновенную память, остроумную речь, горячее отношение к политике и, конечно, участие к людям. Незадолго до смерти он принялся за свои «Записки» и проводил в постоянных занятиях все свое время. Здесь, в Воронках, эти «Записки» и оборвались, как раз на взволновавшей Волконского сцене его допроса после ареста: «Государь император сказал: «Я…». 28 ноября 1865 года перо выпало из его рук.

Ну а Поджио? В последний раз Александру Викторовичу случилось добраться до Воронков значительно позже, когда обоих Волконских уже не было в живых. Оба брата Поджио — «южане», и по крови тоже,— итальянцы, красавцы, светские львы — пошли на десятилетия в крепость, в заточение, в Сибирь. С семейством Волконских они слиты нераздельно. Старший, Иосиф, даже приходился свойственником Марии Николаевне, мужем ее двоюродной сестры Бороздиной. История из этого брака вышла трагическая, но это особый рассказ. За два дня до смерти он добрался, почти без памяти, с воспалением мозга, и умер в иркутском доме Волконских 8 января 1848 года. Младший пережил Иосифа на 25 лет. Александр Викторович гостил у Волконских в 1862 году, тогда больной, гонимый полицией из столиц, он нашел себе убежище в Воронках. Затем лечение за границей и последнее его заветное желание — сложить свои кости в России. Он рвался из Флоренции на родину, в Воронки; с большими мучениями, полуживой, наконец, доехал.

«Выбранная им для себя могила находилась подле дорогих ему могил…»

Вечер вступал в свои права. Шли, разговаривали, вспомнили пушкинские строки:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Еще Анна Андреевна Ахматова заметила, какое значение придавал «отеческим гробам» Пушкин и как небезразлично для него оказалось место тайного погребения на острове Голодай пятерых казненных: возможно, он его разыскивал. Пушкин, считает Ахматова, разделял «высокое верование античности…, что могила праведника — сокровище страны…»

Подошли к старой школе (в селе есть и новая, каменная), где, как слышали еще в Москве, в «сырой, темной комнате» приютился музей Волконских, созданный учителем-энтузиастом. Об этом мы узнали из письма «заболевшего» декабристской темой строителя, жителя города Нежина Ю. В. Иваненко, который писал академику Милице Васильевне Нечкиной. Письмо интересно как подтверждение очень характерного, но подчас случайного пути человека-гражданина к истории, к истокам своей земли: «Лет пять тому назад я бродил по ГУМу, восхищался искусством строителей, а потом на постаментах светильников, которые стоят у переходов второго этажа, заметил таблички: «Мастерская А. Ю. Ягн, Киево-Воронежская ж. д., станция Бобровица, село Вороньки».

Я знал, что в Воронках жили Волконский с семьей и Поджио; поехал туда и узнал, что Ягн… проектировал и строил в Воронках церковь, в которой позже перезахоронили Волконских и Под-жио».

По письму выходит, что нынешние надгробия — это уже третий облик могил. Ю. В. Иваненко мечтает о настоящем музее декабристов в Воронках (они-то заслужили!), сам готов безвозмездно участвовать в его постройке, уверен, что общественность откликнется, поддержит. Знает ли Ю. В. Иваненко, что музея декабристов нет и в Москве?

Рассчитывать застать кого-то в школе в столь поздний час, да еще в каникулы, не приходилось, но другой возможности ведь не представится. Вошли в палисадник: в буйно разросшейся траве — стела-обелиск. Постучали в дверь школы, заглянули в окна… Никого.

Приняли решение возвратиться. К сожалению, на автобус, который нас привез, надежд не было — он развернулся и ушел к боровицкой электричке, оказавшейся, как выяснилось позже, последней.

Туманная дымка садилась на поля. К ночной тишине прислушивались, чтобы обнаружить хоть какую-нибудь попутную машину. Ни звука, ни души… И вдруг непонятно откуда вывернулся желтый автобусик, водитель внял мольбам четырех странных женщин, и мы мчимся стремительно, по ухабам, не разбирая дороги, в Бобровицы. А там уж как в сказке — хозяйка бобровицкого отеля радушно протягивает нам анкеты с умиляющей всех опечаткой. В графе — место и время нашей постоянной прописки — 18… год. Но пропуск немедленно заполняем. Символично: и впрямь задержались в XIX веке.

Наутро от усталости ни следа. На станции Бобровицы мимо нас летят электрички: в Нежин! в Нежин! Хочется к Гоголю… Но мы едем в Киев.

Киев встречает солнцем, зелеными объятиями своих бульваров, опрятным разноцветьем домов, дворцов и старых особнячков, заметно помолодевших со времени недавнего юбилея. Но и тут мы постоянно возвращаемся к мысли об удивительности человеческих судеб, о М. Н. Волконской.

«Спасибо женщинам — они дадут несколько прекрасных строк нашей истории»

«Эта женщина должна быть бессмертна в русской истории. В избу, где мокро, тесно и скверно, лезет, бывало, эта аристократка, и зачем? — да посетить больного. Сама исполняет роль фельдшера, приносит больным здоровую пищу и, разузнав о состоянии болезни, идет в каземат к [доктору] Вольфу…»

Высокое предназначение, определенное лучшей частью российского общества после 14 декабря, в пору всеобщей подавленности и леденящего душу страха, как подвиг, протест, окрылило, направило всю последующую жизнь Волконской. Богатство, знатность, благородство, красота — все было дано с рождения дочери прославленного генерала и правнучке гениального Ломоносова. Сестра Александра («Демона») и Николая Раевских, племянница декабриста В. Л. Давыдова и свойственница генерала-декабриста М. Ф. Орлова — подобное родственное «соседство» не могло не воспитать понятие чести, располагало к вольному образу мыслей и к раннему осознанию гражданских обязанностей.

Сергей Григорьевич Волконский эти свои обязанности гражданина понял, как и многие, после войны 1812 года и европейских походов. На его глазах поднимался народный дух, строилась новая мировая история, а в России оставалось прежнее — рекрутчина, рабство, бесправие.

В юную дочь Николая Николаевича Раевского 35-летний боевой генерал, вернее, в ту пору уже бригадный командир 19-й пехотной дивизии, влюбился сразу и бесповоротно. Да и как было не влюбиться в черноокую, ясноглазую Марию… Думаю, не стоит напоминать, как «на волне» (да простит нас читатель за вольность) прелестная, непосредственная, поразившая воображение первого поэта России, она навсегда вошла в поэзию Пушкина. Сама Мария Николаевна, не чуждая некоторого женского тщеславия (но это ей не в упрек), на склоне лет вспоминала и картину моря во времена их крымского с Пушкиным путешествия, где девочка забавы ради бежала за волной, и появившуюся потом пушкинскую строку: «Как я завидовал волнам…» Впрочем, рассуждая о «влюбленностях нашего поэта», Волконская очень тонко и точно заметила, разрешая споры последующих знатоков биографии Пушкина: «В сущности, он любил лишь свою музу и облекал в поэзию все, что видел».

Все эти подробности было уместно вспомнить и обсудить по пути к Киево-Печерской лавре, возле дома № 14, бывшего дома Г. Олизара, на нескончаемой улице Кирова (Александровской). Здесь, судя по всему, жил Н. Н. Раевский-старший, в бытность его киевским генерал-губернатором. (Впрочем, некоторые считают, что резиденцией генерала, более соответствующей его высокому положению, был Мариинский дворец, раскинувшийся неподалеку во всем своем торжественном великолепии). Уж не родилась ли Мария Николаевна в одном из этих прекрасных домов? Особняк же на улице Кирова, отданный под разного рода учреждения, по-прежнему живет памятью о собиравшихся в 20-х годах декабристах и о Пушкине, который бывал здесь в 1821 году. Об этом напоминают мемориальные доски. Но они не могут напомнить о смятении «генерала-мудреца», «неподкупного, неизменного, хладнокровного вождя в грозе военной» (по слову Жуковского), когда речь зашла о судьбе его дочери. Только отказал в руке Марии польскому графу Густаву Олизару, киевскому губернскому маршалу дворянства, и вдруг уступает пламенной настойчивости Волконского. И это при том, что знает о его роли в заговоре, не поддерживает, требует от него выйти из Общества сразу же после женитьбы.

Для Волконского, однако, польза отечества не застилается никакими радостями личного благополучия: «Я лучше откажусь от этого счастия, нежели решусь изменить своим политическим убеждениям…» Согласие все же получено, и Волконский сообщает (5 октября 1824 г.) Н. Н. Раевскому-младшему о решении своей судьбы, «произнесшей — да».

Улица Кирова, наконец, выводит нас к Лавре, где ныне множество музеев: Музей книги, выставка национальных сокровищ, экспозиция украинского прикладного искусства. Проходим мимо могил Искры и Кочубея.

«Року 1708, месяца июля, 15 дня, посечены средь обозу войскового, за Белою Церковью на Борщаговце и Ковшевым благородный Василий Кочубей, судия генеральный, Иоанн Искра, полковник полтавский. Перевезены же тела их июля 17 в Киев и того же дня в обители святой Печорской на сем месте погребены».

Пушкин здесь проходил, надпись эту прочитал, вставил примечанием к «Полтаве» И опять, как замечено точно Ахматовой, попрекнул Николая I примером его великого прадеда: воздал Петр героям должное, Николай же «не только не вернул родным тела казненных декабристов, но велел закопать их на каком-то пустыре».

Пушкин, Волконские, Кочубеи… Как же история наша переплетается, перекрещивается, переливается в веках.

«Полтава» посвящена М. Н. Волконской, ее дочь замужем за Кочубеем, не потомком ли тех гордых Кочубеев?.. Вот уж истинно скажете: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Не буду продолжать. И все-таки совпадения увлекают.

Из задних ворот монастыря видится уже издалека бело-розовая кирпичная церковь Спаса на Берестове. Построенная Владимиром Мономахом, при вражеском нашествии разрушенная, церковь возрождалась к XVII веке, стены ее расписывали греческие мастера из Афона. Каждый остановится перед усыпальницей сына Владимира Мономаха — основателя Москвы князя Юрия Долгорукого, рассмотрит росписи храма, может быть, заметит и небольшую деталь одной из фресок: в глубине интерьера — столик с кувшином цветов.

И тогда были цветы, много цветов, хоть и зима на дворе. Но разве в зеленом мареве нынешнего лета разглядишь белую изморозь 11 января 1825-го?! В тот день, в этой церкви венчали Волконских. Шафером на свадьбе был Пестель.

«Скажу только, что я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, достойнейшего и благороднейшего из людей. Мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили… в Одессу, на морские купания. Сергей не мог нас сопровождать… До свадьбы я его почти не знала. Я провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества…»

Конечно, между супругами лежала тайна — Общество,— она-то и способствовала их отдалению, рождала усталость взаимного непонимания. Ну как мог довериться девочке умудренный сединами боевой генерал?

Вступление в «новую колею убеждений и действий», новую жизнь, приведшую на каторгу и в ссылку, князь Волконский определяет встречей в Киеве со своим товарищем «по воспитанию и службе» М. Ф. Орловым, 1819 годом. Тогда из Петербурга он направился в Киев, «чтобы побыть на контрактах… шумевших и делами денежными, и общественным съездом». Эти ежегодные ярмарки собирали такое количество разных людей и с такими разными целями, что в вихре кружащих голову сделок, дружеских встреч, балов и собраний, в гуле деловых разговоров, бравурных маршей, легких вальсов, выводящих в свет новых невест, и не расслышишь голосов заговорщиков…

Киевский контрактовый дом — на Красной (Червоной) площади, издавна торговой, ярмарочной, балаганной. И теперь, как встарь, возле фонтана «Самсон», возрожденного очень обаятельного народного героя украинского балагана, собираются, шумят праздничные зрелища, чтобы в будни уступить свое место строгой деловитости площади.

Ампирный, с прочной колоннадой дом внешне внушителен (но очень уж внутри запущен и ждет реставрации), украшен мемориальной доской с профилями пятерых казненных: «Тут збирались декабристi…» Здесь, в контрактовом доме, и решалась судьба Волконского:

«По разъезде лиц, участвовавших в контрактовом съезде, познакомившись с семейством графини Потоцкой-Тульчинской, я был приглашен, как и многие другие, посетить Тульчин… Это пребывание ввело меня в круг людей мыслящих и мечтавших о преобразовании политического внутреннего быта в России. Мне было сделано предложение вступить в члены Общества… Я вступил в тесную связь с Пестелем… »

Отныне южные маршруты С. Г. Волконского — Киев, Одесса, Тульчин, Каменка, Умань—связаны не только с его служебными и деловыми перемещениями, но более всего с активно расширяющейся деятельностью Общества.

Но вернемся к обстоятельствам Жизни М. Н. Волконской, расставшейся с мужем сразу же после свадьбы.

«Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия…»

Старая Умань, маленький заштатный городишко, с вросшими в землю домиками, с лавочками, распахивающими по утрам кривоватые ставенки и кованые дверцы навстречу неторопливому обывателю… А ведь вторая столица Подолии! И все благодаря волшебнейшему парку — настоящим садам Семирамиды,— созданному за четыре года накануне нового, XIX века, и все в угоду Софии Витт, графине Потоцкой, красавице необычайной, полугречанке, полутурчанке, вершившей судьбами многих из смертных.

Бывали ли вы в Умани? Подобный вопрос задают и составители красочного комплекта открыток «Софиевка», который нам посчастливилось купить на месте. Рассматривая их, вы попадаете и в Критский лабиринт и в скальную химерию долины Гигантов. Здесь вы можете даже проплыть через Мертвое озеро и беспрепятственно преодолеть подземную речку Стикс, по которой легендарный Харон перевозит в ад грешные души.

Авторы приглашения, представляя Элладу в миниатюре, не поскупились на слова. И правильно сделали, ибо сказочно привлекательный Софиевский парк (ныне Государственный дендрологический заповедник ) по праву соперничает с лучшими творениями садово-паркового искусства страны.

Была ли счастлива Волконская в те недолгие осенние дни в Умани? Возможно. Неведением ожидавшего ее и ожиданием неведомого. Не пересечен еще леденящий Стикс, грань между светом и царством печали, а мрачное подземелье нерчинских рудников привидится разве что в страшном сне… В Умани она готовилась стать матерью. И это неведомое ожидание, перевернувшее все ее существование, отдалившее от семьи и приблизившее к далекому мужу, может быть, и было тогда недолгой, но единственной их общей радостью.

«Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань и уехал в Тульчин. Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: «Вставай скорей»; я встаю, дрожа от страха… Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогла, как умела, спрашивала, в чем дело? «Пестель арестован». «За что?» Нет ответа».

Ответ для Волконской пришел с опозданием. Из «Записок» Волконского мы знали, что переживал он в эти тревожные уманские дни. Весть о смерти Александра I, полученная Волконским в Умани, подогреваемая давно ходячими слухами о доносах, измене, поставивших «правительство настороже», сообщение фельдъегеря о немедленном проезде через Умань генерала Чернышева (ехавшего арестовать Пестеля) невольно создавали впечатление, что хорошего не жди.

Рядом ходила измена, таилось предательство, и с ними Волконский жил бок о бок. Эта измена Обществу шла прежде всего от И. О. Витта (сына Софии прекрасной), фактического главы южных военных поселений, занимавшего при Александре I «особенные должности». Обязанный карьерой своему знаменитому отчиму графу С. Щ. Потоцкому, немало научившийся у своей дальновидной матери, он вырос в виртуознейшего мастера сыска и провокаций. Все эпитеты, которыми мы наградили бы этого маленького, юркого человечка, бессильны выразить его существо. Современник Витта, того же лагеря и круга, сделал это лучше, сказав: «Негодяй, каких свет еще не производил…, человек, как говорят французы, достойный виселицы». Волконский узнает потом о всех невидимых «механизмах» растущего предательства, о многом он расскажет в своих «Записках» в последние дни пребывания в Воронках. А пока Волконский едет в Тульчин.

Там он узнает о начале следствия, об аресте Пестеля, найдет возможность переговорить с ним и услышит, кажется, в последний раз, его тихий голос: «Смотри ни в чем не сознавайся!» Затем помчится снова в Умань, чтобы уберечь, все спасти, сжечь компрометирующие бумаги.

«Первым занятием моим было, хоть не подробно, а слегка обозначить всю сумятицу происшествий… я просил жену сказать прислуге зажечь камин, будто бы по той причине, что озяб дорогой… камин был зажжен, бумаги в него кинуты и обращены в пепел».

Мы стоим на зеленой лужайке рядом с не существующим ныне домом Волконских, где прошла та бессонная декабрьская ночь 1825 года.

Мы стоим перед домом, откуда на следующий день Волконский увезет свою жену в деревню ее родителей — Болтышку, где она вскоре родит.

Мы стоим перед домом, где по возвращении из Болтышки Волконский был арестовав. Почти 40 лет проходит между арестом в Умани и его последним приездом в тихие Воронки…

Мы стоим на зеленой лужайке возле стелы, подобной многим примелькавшимся на нашем пути. И даже этот камень заставит многих остановиться.

Если вам когда-нибудь будут говорить: «Да зачем вы приехали? Ведь ничего не сохранилось»,— не верьте.

Зачем приехали? Да на свидание с вечностью.

Они были, но они и будут всегда.

И от нас с вами зависит сохранить эту память.